Заброшенная деревня

Говорят, чтобы узнать край, надо заблудиться. Это со мной и произошло однажды. Много часов я брел наугад, минуя сплошной ветролом, заболоченные низины, старые, заросшие густым осинником вырубки. За плечами у меня был рюкзак с двумя ведрами брусники. В руках — корзина с боровиками. Я набрел на такую поляну, где белые грибы росли большими семьями, почти сплошь. В считанные минуты корзина наполнилась доверху. Можно было набрать и в полиэтиленовый пакет, да неопределенность моего положения остановила: найду ли я дорогу? Компаса и мобильника со мной не было, солнце закрывали низкие плотные тучи.

Единственный ориентир — лишайник, что густо рос у старых деревьев с северной стороны. Используя эту народную примету, я, по крайней мере, не кружил, а шел в одном направлении. Вдруг мой путь пересекла узкая отшлифованная тропинка. Вскоре она привела меня к лесной речке, заросшей густыми зарослями калины и малинника.

— Да, тут бобры поработали! — воскликнул я, увидев много поваленных деревьев. — Тут словно была добрая бригада лесорубов.

Вскоре я увидел и плотины. Бобры их соорудили из поваленных деревьев, палок, сучьев и глины, заболотив обширную площадь. Я то и дело набирал воды в свои поношенные кеды, пробираясь сквозь густые заросли таволги. Отчаявшись, по той же тропинке побрел назад. Выйдя на сухое место, снял кеды, убрал стельки, а вместо них положил листья лопуха, вспомнив, что они имеют целебную силу. И снова брел час или два наугад, пока не сваливался от усталости возле какого-нибудь старого пня.

— Видимо, придется заночевать в лесу, — решил я, подыскивая укромное место для ночлега. — Ничего, на дворе август, в крайнем случае можно построить шалаш, не замерзну.

Шалашом я и занялся, облюбовав место под старой ветвистой елью. Из молодого ольховника я соорудил что-то вроде медвежьего логова. Перину и одеяло мне заменили ветки березы и ольховника. Согревшись, я тут же заснул крепким безмятежным сном. Спал много часов, как не спал ни разу в своей жизни. Проснулся от утренней прохлады. Сквозь макушки деревьев струился рассвет. Подумал о семье. Наверное, все переполошились, потеряв меня. Мысль о доме заставила меня покинуть свое теплое лежбище. И снова я час-другой шел, ориентируясь на мох и лишайник. И — о чудо! До моего слух донесся рокот трактора. А еще через полчаса я вышел на опушку. Передо мной открылась широкая луговина, которую уложил трактор «Беларусь», таская за собой сенокосилку. Заметив меня, тракторист заглушил мотор и вылез из кабины. Я подошел и, поздоровавшись, назвал себя.

— Белов Юра, — ответил тракторист, подавая мне широкую крепкую ладонь. Лицо его светилось теплой, доверчивой улыбкой. — Что Вы тут делаете в такой ранний час?

— Да вот, заблудился, пришлось заночевать в лесу. — ответил я, ставя корзину с боровиками на землю.

— Вроде тут и плутать-то негде. Иди вдоль ручья и выйдешь к реке Ривице, а от нее до Мологи рукой подать. Видимо, не местный? — пристально разглядывая меня, поинтересовался Юрий.

— Не местный.

— Дачник? Из Москвы?

— Нет, пенсионер из Якутии, — пояснил я.

— Вот откуда тебя занесло. С Крайнего Севера. Якутия ведь далеко.

— Далеко, больше пяти тысяч километров.

— Кури, — он протянул мне пачку сигарет.

— Спасибо, я не курю.

— Завидую. А я сколько раз бросал, все бесполезно. Вся жизнь на нервах: то техника старая, ломается, то зарплату задержат. То начальство нахамит.

— В колхозе трудишься?

— В колхозе «Рассвет», — горько улыбнулся Юра. — Только не «Рассвет», а «Закат» ему больше подходит. Фермы рушатся. Поля дичают, люди бегут кто куда.

— Да-а-а, — проговорил я, не зная, что сказать в утешение. А что это там за деревня? — спросил я, увидев вдалеке домики.

— Заброшенная деревня Поповка. Когда-то, еще при Советах, занесли ее в список неперспективных.

— Такие луга кругом, лес, речка, почему же неперспективная? — возмутился я.

— Да разве кого-то из начальства это волнует? — ответил Юра. — Когда переселяли, слезы у людей ручьем текли. Это ведь и моя родина. Пойдем, покажу тебе свое гнездо.

Мы переправились через ручей и по густому разнотравью направились в сторону Поповки. Она раскинулась на взгорке. Три старых тополя стояли с краю. У дороги.

— Пятачок у нас тут был, — пояснил Юра, — танцевали кадриль под гармошку. А вон там в волейбол играли, заросло все, одна опора от сетки осталась, да и та покосилась.

Мы подошли к первому домику. Окна были без рам, двор осел на северную сторону. По ветхому крылечку вошли в дом. Слева стояла шикарная, другого слова не подберу, русская печь с высоким челом, малыми и большими печурками и с широким, просторным подом.

— Вот это чудо! — воскликнул я. — Хоть затопляй и вари щи да кашу.

— Целебнее и вкуснее пищи нет, — поддержал тему Юра. — Достанешь из загнетки пшенную кашу, а она как живая: солнечная да духмяная. Потому-то и рождались на Руси богатыри да красавицы писаные.

— Кто же жил в этом доме? — спросил я, продолжая разглядывать чудо-печь.

— Григорьев Михаил по прозвищу Шимаренок с женой Пелагеей, — ответил Юра. — Тут у каждого свои прозвища были. Вон в том доме, через дорогу, Петька-горшечник с женой Дарьей жил. Отличные горшки делал. В Поповке многие этим ремеслом занимались.

Мы вышли на улицу. Ласковое августовское солнце поднималось над Поповкой, ее заброшенными домами. Многих домов уже не было, у остальных прогнулись крыши, разрушились скотные дворы. В одичавших садах зрели мелкие яблоки. Лишь одна смородина буйно разрослась, разместившись даже на погребах. Да широколистный хрен наперекор всему заполнил все огороды. Юра молчал. Я понял, что он тяжело переживает угасание своей малой родины.

Валерий Молчанов.